Стихотворения в переводе

Хорошая поэзия начинается
с легчайшего прикосновения,
как ветерок из ниоткуда,
как - шепотом - исцеляющее прибытие,
как слово, сказанное на ушко,
как легкое покачивание, когда устраиваешься на месте,
а потом - вдруг - будто рука в темноте
останавливает тебя в движении
целиком, чтобы ты
стал крепким, как сталь,
чтобы принять откровение.

А потом - тишина, и в ней
великая черта
и ты чувствуешь, как внутри
Лазарь
глубоко-глубоко
самая ленивая, перепуганная насмерть
часть тебя
воздевает руки
и идет к свету.

Мне не интересно, един ли Бог
или же богов много. Я хочу знать,
чувствуешь ли ты
принадлежность к чему-то большему
или чувствуешь себя покинутым.
Знаешь ли ты отчаяние,
можешь ли увидеть его в других.
Я хочу знать, готов ли ты
жить в мире
с его жестокой потребностью
тебя переделать. Можешь ли ты
обернуться назад, и, взглянув твердо, сказать
«вот на чем я стою». Я хочу знать
знаешь ли ты, как это —
расплавиться
в яростном огне жизни и упасть
во власти притяжения
ядра твоей тоски и стремления. Я хочу знать
готов ли ты жить,
день за днем,
с последствиями любви
и горькой нежеланной страсти
твоего несомненного поражения.
Я слышал,
в том яростном объятии
даже божества
взывают к Богу.

Твоя огромная ошибка — играть эту пьесу, как если бы ты был один.
Как если бы жизнь была постепенно разворачивающимся
сложносочиненным преступлением, где нет свидетеля
маленьким, скрытым нарушениям установлений.
Чувствовать себя брошенным — значит, отрицать близость
с тем, что тебя окружает.

Ведь наверняка даже ты иногда чувствуешь величие расположения вещей;
всё усиливающееся, всё занимающее собой присутствие,
хор голосов, окружающий тебя со всех сторон.

Ты не можешь не замечать, как мыльница придает тебе сил,
а шпингалет на окне дарует свободу.

Пробужденность — это упорное постижение скрытого в знакомом.

Ступеньки — твои наставники в том, что грядет,
двери всегда были здесь, чтобы внушать тебе ужас и приглашать в неизвестное,
а крохотный передатчик звука в телефоне — явившаяся тебе во сне
лестница к божественному.

Сними с себя бремя одиночества и потихоньку включись в разговор.

Вот чайник, наливая воду в чашку, поет тебе;
кастрюли отбросили свою высокомерную возвышенность
и наконец увидели в тебе добро.

Все птицы и все создания в мире являются
невыразимо сами собой.

Всё ожидает тебя.

Начни
рядом с собой,
не делай
ни второго шага,
ни третьего,
начни с того,
что прямо рядом с тобой,
с шага,
который
так не хочется делать.

Начни
с известной земли,
с бледной земли
у самых твоих
ног,
с того,
как именно ты
можешь
начать разговор.

Задай
свой вопрос,
забудь о чужих
вопросах,
не дай им
задушить
что-то простое.

Чтобы
услышать голос другого,
следуй
за своим голосом,
дождись,
пока этот голос
станет
внутренним ухом сердца,
способным
действительно слушать
другого.

Начни прямо сейчас,
сделай
маленький шаг,
который сможешь
назвать своим,
не пытайся
скопировать чужой подвиг,
будь скромен,
сосредоточься,
начни
рядом с собой,
не спутай вот то, чужое,
со своим.

Начни
рядом с собой,
не делай
ни второго
шага, ни третьего,
начни с того,
что прямо рядом
с тобой,
с шага,
который
так
не хочется
делать.

Иногда
бывает,
идешь через лес
бережно
и дышишь
как те,
из древних легенд,
способные пройти
по чуть колышащемуся ложу
из сухих листьев
и не извлечь ни звука,

и вот
приходишь в место,
вся суть которого в том,
чтобы растревожить тебя
крохотными,
но пугающими просьбами,
зачатыми нигде;

но в этом месте
они становятся
началом путей куда угодно.

Просьбы прекратить то,
чем ты занят прямо сейчас,
и
прекратить превращаться в то,
чем ты становишься,
когда занят этим,

вопросы,
способные дать
или отнять
жизнь,

вопросы, которые
терпеливо ждали тебя,
вопросы, у которых нет права
исчезнуть.

В тот первый
момент,
который едва
замечаешь,
пробуждаясь,
возвращаясь
в эту жизнь
из другой,
потаенной,
из мира
подвижного
и по-страшному честного,
в котором
все началось, —
в этот момент
существует
узкий проход
в новый день.

Он схлопывается
в тот миг, когда
начинаешь
строить планы.

Все, что ты способен
спланировать,
для твоей жизни оказывается
слишком мелко.

А то, что ты способен
прожить
с полнотой сердца,
само настроит планов
достаточно,
чтобы вместить живую жизнь,
таящуюся
во сне.

Быть человеком — значит,
стать видимым,
неся
то, что было скрытым,
как дар
другим.

Помнить в этом мире
тот, иной, —
значит, воплощать подлинное
воспринятое
наследие.

Ты вовсе не
заблудший странник
на этой земле,
не случайность
в ряду прочих
случайностей,
ты был призван
из иной, более великой
ночи,
чем та,
из которой ты только что
явился.

И вот теперь,
когда ты смотришь
сквозь косые
солнечные лучи
в окно,
в присутствие горы
и всего, что может
быть,
что это,
что так срочно
зовет тебя
к твоей единственной любви?

Что за облик
ожидает в семечке тебя,
чтобы прорасти
и раскинуть ветви
на фоне неба
будущего?
Ждет ли он в плодородном море?
В деревьях за домом?

В той жизни, какую можешь
вообразить
для себя?

В чистом и милом
белом листе
на столе?

Когда устали твои глаза,
мир тоже устал.

Когда ты уже не можешь видеть,
ничто в этом мире тебя не найдет.

Пора уйти в темноту,
где у ночи есть глаза,
чтобы узнать своих.

Там ты можешь быть уверен,
что ты не изгнан из любви.
Темнота станет для тебя сегодня
утробой матери.

Ночь может раскинуть перед тобой
горизонты шире,
чем все, что можно увидеть
при свете дня.

Одно ты должен понять.
Этот мир был создан,
чтобы в нем были свободными.

Откажись от всех миров,
кроме того одного, где ты дома.

Иногда нужна темнота
и сладкое заточение
одиночества,
чтобы понять:
всё, что
не оживляет тебя, —
для тебя слишком мелко.

Когда повеет ветер
и будут падать листья,
и твоя смерть
выйдет к тебе навстречу,
шамкая пустым ртом,

тогда тебе придется
просить прощения,
чтобы пойти вперед
с чистой совестью,

а иначе там,
откуда явилась смерть,
никто не захочет видеть тебя.

Они там не то чтобы придирчивые,
просто ты сам не будешь счастлив,
если не последуешь искреннему
совету смерти, не изучишь
мудрую и слегка отчаянную

науку отпускать.
Нет, ты даже не сможешь приблизиться
к этому месту
без понимания,
чего же тебе до сих пор не хватало.

Смерть знает тебя
достаточно хорошо,
она знает, что ты хочешь
нести бремя только сам, один,
она знает, что ты бы предпочел
сотню преисподних одному раю,
где ты не смог бы
прикрыть улыбкой
то, что доныне ты скрывал
и никогда не произносил вслух.

Как раз поэтому первая встреча
со смертью
ввергнет тебя в ужас,
ведь ты поймешь, что ад
так схож с повседневной жизнью,
полускрытой,
никогда не высказанной полностью,
к которой ты вполне мог бы
приспособиться.

Моя поэзия полна
прибытий-наоборот,
несостоявшихся расставаний,
тайных утрат,
что превращаются
в выгоду для всех,
любви, хлещущей из раны
неправильно воспринятого поражения.

В моих строках
неожиданное
не является таковым,
кроме всегдашнего
изумления,
как легко
забыть,
что все мы можем
окончательно
и бесповоротно
исчезнуть.

Именно поэтому я должен
говорить об этом,
повторять это
снова и снова.
Именно поэтому я должен
записывать,
именно поэтому я должен
иногда глядеть в зеркало,
и через некоторое время после —
вопить
как можно громче
с бумажного листа.

Именно поэтому я должен
изумлять сам себя
и лишать покоя окружающих,
разговаривать с незнакомцами,
а также теми, кто еще не рожден
или не выдуман,
именно поэтому
без поэзии
так легко лгать
день изо дня
о невероятных
и несказуемых истинах,
именно
поэтому
так легко
рассказывать
и пересказывать
без понимания
и без стыда
одни и те же
старые, больные,
переломанные истории
снова,
снова и снова,
снова и снова.

Мы как дети в мастерской у скрипичных дел мастера,
нам еще не разрешают трогать ни колки, ни редкое дерево,
нам выдали метлы, чтобы мы убирали в самых дальних углах комнаты,
подбирали опилки, подтирали пролитый клей
и с осторожностью смотрели, как нежные изгибы
проявляются под руками подмастерьев. Сам мастер
появляется редко, но всякий раз тогда мы видим
сосредоточенную легкость, столь отличную
от своевольного накопления опыта, которого мы привыкли ждать.
Он снимает лишнее, в его движениях — непосредственное прочувствование ценности
тех стихий и элементов, которые мы когда-нибудь, неизбежно, обнаружим в своих руках.
Он сейчас так четко предстает перед нашим взором, его уверенная спина
поймана в лучи света из бледных окон под самой крышей,
и мы замечаем, как легкое дрожание его рук исчезает,
стоит только ему коснуться дерева.
В этом свете мы тоскуем по зрелости, видим ее не как нечто застывшее,
но как форму любви. Мы хотим обрести покой и уверенность возраста,
чтобы пространство между нашим собственным я и вещами в мире
было определено с почтением, мы хотим жить в возможности, что
все дозреет само собой, если оставить его в покое,
хотим, чтобы все страстные превращения одного в другое
образовывались только в невинных встречах, подобно тому, как смола
как мы видим, пропитывает древесину за её — только ей известное — время.
Мы чувствуем нутром, как природа нашего устройства развивается, становится
в резонансе друг с другом, в соответствии с фактурой бытия каждого из нас.
Не заставлять ничего, не желать ничего, пока оно не дозреет само в наших ожидающих руках.
Но пока что, в комнате, где происходит много всего, мы стоим, как дети,
застенчиво свидетельствуя друг друга, и видим сами себя, снова и снова
с радостью влюбляющихся в свое будущее.

Я проснулся
сегодня утром
в золотом свете
перевернулся на бок
потом на другой

и на минуту
подумал
что этот
день
такой же как все

Но
завеса поднялась
с моего
потемневшего сердца
и
я подумал

должно быть
это тихий
свет свечи
наполнявший
мою комнату

должно быть
это первый
легкий
ритм дыхания
который я нащупал
укачивая им себя в сон

должно быть
это молитва
которую я произнес
обращаясь
к инаковости ночи

И
я подумал
это хороший день
возможно
сегодня
ты встретишь свою любовь

а может,
это серый день
и кто-то из твоих любимых
умрет.

Это день, когда
ты понимаешь
как легко
рвется нить
между этим миром
и следующим.

И я обнаружил
что сижу
в тихой дорожке света

и отшлифованные
панели из кедра
горят вокруг меня
неопалимо
и ангелы
этого домашнего рая
возносятся
сквозь первый
солнечный
купол света

Вот в этом ярком доме
я живу
сюда
я зову прийти
моих друзей
здесь я хочу
любить все то
что я так долго
учился
любить

Это храм
моего взрослого одиночества
и в нем
я дома
как я дома
в собственной жизни.

Нет иного
дома
чем тот
где ты дома.

Я проснулся чуть раньше, чем свет
достиг этого уголка мира.

В тихой хижине — ни проблеска,
только слышно, как угли в очаге
усаживаются, возвращаясь в тот первый,
исконный свет,
и красное свечение их недр —
пока нетронутое, подернутое пеплом,
сохранилось под вчерашним жаром.

Только притронься кочергой — одного касания
достаточно, чтобы разорвать тонкую сеть угольков,
растревожить ночь и все, что она объемлет,
разбить темный хрупкий зреющий жар
внутри всего.

Так и я приступил к работе слишком рано,
пока ночь не набросила на все свою тень.

Значит, не шевелиться, пока не начнется отлив,
не просыпаться, пока не пробудится
нечто параллельное, принадлежащее мне
и все же вне меня,
не шевелиться, пока неопределимый
терпеливый рыбак, идущий рядом со мною всю жизнь,
как тень,
не поднимется, не принюхается и не скажет:
«утро, рыба пошла», —
не забрасывать снасть, пока не увидишь
воображаемую реку всю в звездах от идущей рыбы,
а теперь и от капель дождя,
не подниматься, пока тело не проснется непроизвольно,
рассвет — не рассвет, без усилия,
не заставляя себя.

Моя рука на щеколде
дверь распахивается
во что-то реальное.

Узенький холодный месяц
вызрел из темноты.

Женщина средних лет
я
вижу тебя.

И мне кажется,
за твоим лицом
я вижу всех тех
женщин
которыми ты была
прежде.

Женщина средних лет,
я рос вместе с тобой
тайно
в параллельной вселенной
дышал с тобой
в одном ритме
смотрел и видел
так же как ты
оставлял на лице своем
заслуженные морщины
заботливо
так же как ты на своем
ждал тебя
как и ты, похоже,
ждала меня.

Ты смотришь в мир
и за твоим взглядом
я вижу как дышит
твое внутреннее устройство
я вижу все твои жизни
и все любови,
должно быть, это ради тебя
я хотел стать
более щедрым
хотел стать
лучше, чем когда-либо был,
пока был молодым;
позволь мне
быть с тобой
во всем твоем
принятии и отдавании.

В тебе я познаю
все прежние любови
в полноте воображения.
Женщина средних лет
я
вижу тебя,
я
вижу в тебе
девочку
поднимающую лицо к небу,
молодую женщину в ореоле света
сильную, цельную,
перед алтарем времени
ожидающую суженого.
Я вижу в тебе
материнство прошлого
а может быть
еще какого-то
неизвестного будущего
я вижу тебя
в восторге и обожании.
А теперь,
изо дня в день
когда я зову тебя
по имени
я хочу видеть
ту женщину
которой ты станешь
со мной.
Женщина средних лет
иди ко мне
я вижу тебя яснее
чем всех
отфотошопленных
девушек мира.
Я выживал и боролся
только
для того
чтобы
дождаться
твоей нынешней
зрелой любви
и стать достойным ее.
Я прихожу к тебе
в шрамах
прищурившись
в преддверии улыбки
встречи
я прихожу к тебе
таким какой я есть
небритым
диким
я иду сквозь дождь
и резкий ветер
всю ночь
я шагаю в гору
счастливый
в восторге
ликуя
что я нашел тебя.
Женщина средних лет,
ночью
во тьме
я обнимаю тебя
и в этой
обнимающей невидимости
чувствую
что прикасаюсь
ко всем твоим внутренним жизням
и в этом прикосновении
они видимы снова.
Женщина средних лет
я много сделал
чтобы научиться
обожать тебя.
Женщина средних лет
я
вижу тебя.
Иди ко мне
и дай
страстно поцеловать
всех прекрасных женщин
когда-то живших
в тебе.
Я отдаю себя
тебе — сейчас
и всем твоим будущим
жизням.

Это вера — любить,
яростно, беззаветно,
того, кто твой по праву,
особенно, если ты долгие годы ждал,
и часть тебя никогда не верила, что ты достоин
того, что к тебе протянута
эта любимая, манящая рука.

Что это — вера? что это — свидетельства одиночества?
чего мы считаем себя достойными в этом мире?
Много лет назад на Гебридах я видел старика,
который выходил каждое утро на берег,
на серые камни среди тюленей,
и в реве соленого ветра прижимал к груди шапку
и молился бурному Иисусу, невидимому на водах.

Я думаю о бурных водах, о том,
как в лодке люди проснулись
и увидели знакомую фигуру,
стоящую вдалеке, и услышали зов.

И как мы все готовимся к этому внезапному пробуждению,
к этому зову, к моменту, когда нам нужно будет сказать “да”!
Но, конечно, это не будет так грандиозно, как в той библейской истории,
но более тонко, в близости с тем, кого, как мы знаем, нам нужно любить.

Так что, когда, наконец, мы сделаем шаг из лодки им навстречу,
мы обнаружим, что все выдерживает нас, все
укрепляет и подтверждает наше мужество.

И если бы ты хотел утонуть, ты, конечно, мог бы,
но ты не станешь, потому что, наконец,
после всех этих лет борьбы, ты просто больше не хочешь.
Тебе надоело тонуть, и все тут,
ты хочешь жить, ты хочешь любить.

И ты пойдешь по любой поверхности,
по любой, сколь угодно текучей, тьме,
сквозь любые опасности, чтобы взять
ту руку, ту жизнь, которая, как ты знаешь,
в твоей руке действительно дома.

В конце были слова,
и страстное прощание, на которое никто не надеялся.
В те несколько мгновений, когда ей позволили снять маску,
она спела песню для моего отца,
и в последний миг, невероятным усилием,
произнесла мое имя. И дальше только мы —
слова, беспомощное молчание, непроизвольное
хождение по комнате; и я сам говорил ей,
что она может остаться или уйти,
и тут же моя сестра — о том, что там
она встретит собственную мать,
которую не видела с тринадцати лет,
«она ждет тебя», — практически выкрикнула,
а показатели на мониторе
все падали и падали, и беспокойные руки отца
не могли подхватить и удержать. Другая сестра
вообще не смотрела на цифры, она
смотрела прямо в мамины глаза,
яростно, не сдаваясь,
гордясь тем, что та имеет право сама отпустить себя,
но выбирает пока не делать этого;
и мамин взгляд в ее глаза был точно таким же,
яростное товарищество
из того далека, в которое она уходила.
И тут я вновь услышал собственный голос,
как будто мне открылось чудо
в ее лице, острая, как нож, грань
всепоглощающей нежданной радости,
когда она повернулась туда,
куда мы не могли за ней последовать.
Мой голос как будто
оторвался от окна,
которого в комнате не было,
и я сказал: «Смотрите, она уходит» —
сам того не желая, пораженно,
совсем мальчишеским голосом,
изумленный тем, что прозвучало это наоборот, —
так, как будто я-маленький,
весь — любовь и невинные неисполненные обещания, —
ожидаю ее возвращения, и вот
бегу к двери, чтобы ее обнять.

Вот, наконец, я прибыл за пять часов до ее смерти
туман, нелетная погода, аэропорт Хитроу,
вокзал Кингс-Кросс, толпа, все по своим делам.
Сел в поезд на север, к ней, и по пути читал газету
с навязчивым упорством, до въедливости,
потому что не в силах был взглянуть в лицо
значимости этого дня. В толпе мы все
проживаем странную безымянную зрелость,
не зная, что глубоко в нашем теле,
на каждом новом листе опыта
снова написано «мама».
В газете не было ни слова о том, что она умирает,
никто не засвидетельствовал, как мужественно
она продолжала дышать под маской, пока я не приеду.
Я путешествовал, здоровый, и моя свобода
была равна ее борьбе, упорному желанию дождаться,
как будто мы вместе держали, каждый по-своему,
противоположные уголки бытия.
Она отпустит свой уголок этого мира
только тогда, когда увидит меня
в последний раз. Вообрази же,
как нужно отдохнуть
перед тем, как огромным взмахом
ее невысказанная жизнь войдет в мою.

Когда тебе приснился этот сон
на больничной кровати, когда

мы впервые чуть не потеряли тебя,
тебе приснилось, что ты стоишь

у двери со своим дядей Джоном,
в танцевальном зале полно людей,

тех, кто был знаком с тобой,
когда тебе было шестнадцать,

и чудилось, что твоя юность
снова вернулась к тебе, как прилив,

как большой любящий круг
идеального признания.

«Ну что, Мэй, как дела,
ты вернулась повидать нас?»

И все смеялись, и ты
повернулась к дяде Джону,

и спросила его: «А что
за этой дверью?» И он

развернулся, сам
взглянул на эту дверь и сказал:

«Мэй, на самом деле ты туда
пока еще не хочешь». Но во сне

ты знала, что хочешь
войти туда, и когда

ты потянула обеими руками
за ручку двери, ты почувствовала

что дядя Джон положил
ладони тебе на спину,

развернул тебя и толкнул —
так решительно, что ты проснулась.

И увидела, что мы все
стоим вокруг твоей постели,

радуясь твоему возвращению,
и как раз тогда

тебе начало становиться лучше,
так что, спасибо Джону,

у нас было еще три года с тобой,
и спасибо всем тем, кто тогда

собрался во сне, чтобы встретить тебя,
теперь мы знаем, что там, куда ты ушла,

ты не одна, о тебе заботятся,
и что где-то там, в глубине

темного колодца нашей смерти
есть другая дверь в гостеприимство,

новая встреча, указание,
что старые предчувствия верны —

что за нами присматривают, и что
время ухода не полностью в наших руках,

а во всех вместе руках, к которым
мы когда-либо прикасались,

и что первое, что видишь после смерти —
возможно, большое сборище, как вот этот

вечер танцев в Уотерфорд-сити,
когда тебе было шестнадцать,

волна знакомых лиц, счастливых
видеть нас снова и приветствовать нас,

наше старое тело и молодое тело,
в одном теле,

приветствие, встреча, частично осознавая,
а частично и нет, уход и возвращение,

руки, которые
выталкивают тебя обратно в наш мир, или

в этот раз открывают тебе дверь
в новый свет,

смех, приветствия, радость
вечеринка с сюрпризом,

реальность мечты под слоем
первого сна.

Всё проходит,
и в конце
мы смотрим на события
с дорого доставшейся нам высоты.
Пожелтевшие детские фотографии —
как сумеречные встречи
с вечностью,
как юный смех,
рассыпающийся по склону горы.

Мы стоим рядом
и приносим свои обеты
перед другими людьми,
зная,
с мужеством,
обращенным как бы
назад,
что всё
уходит
навсегда, неважно,
насколько драгоценным
было воспоминание,
и даже в этом
мы опознаем
четкую подпись
и росчерк
любви.

Всё, что когда-либо
мы держали в руках,
или отдано другим,
или просыплется,
словно песок сквозь пальцы
во что-то,
что мы,
во-первых,
и распознать-то
не можем.

Всё, что когда-либо
мы считали своим,
отдано в супружестве
либо другому человеку,
либо иному миру.

Как можем мы узнать,
какие
благословения
освещали наш путь?

Радость слишком
сильная,
чтобы ее пережить,
становится заметной,
когда уходит,
чтобы больше не тревожить нас.

И в последний момент
мы всегда обнаруживаем себя
облагороженные встречей
брачные обеты
припомненные наконец
и теперь — нежно оберегаемые
как живая рука
что держит мертвую руку
и любит
всё, что та должна отпустить.

Вот моя мама снова юная стоит
на краю поля
возле деревни Майлпост,
готовая покинуть родные края.

А на другом краю
стоим невидимые мы,
вместе и каждый сам по себе,
и ждем, пока она нас увидит:
своего сына, своих дочерей,
своего мужа.

Мы машем ей,
чтобы она посмотрела в нашу сторону,
но она не может увидеть нас,
она слишком раньше, в другом времени,
она только видит небо
и зеленые поля под ним,
так, как только юные глаза способны видеть,
она смотрит на дорогу,
уводящую вдаль,
к нам,
и кожей
чувствует ясное дыхание солнца.

Она создана для этого мира
совсем по-своему,
она — жизнь, готовая создать новую жизнь,
она — молодость, которая вот-вот расцветет
из своей особой трагедии
в свой особый триумф.

Она — сама и есть,
но
она — все наше прошлое
и все наше будущее тоже,
и вот она смотрит и ждет —
как и мы ждем —
чтобы все сбылось.

Раскрытая пустая
раковина
на песчаном пляже
прекрасная, как воспоминание
о том, каким ты был раньше —
защищенным.
Тяжелее всего
пережить то горе, в котором
мы медленно раскрываемся
морю, огромному размаху,
размывающему нас на атомы.

Так странно, что
в горе
мы становимся больше внутри
чем даже могли представить
чем заслужили и чем заявляли
и когда утрата
захлестывает нас
как долгой, долгой ночью,
и старая выпестованная надежда
снова идет ко дну
тем более странно
на самом краю моря
почувствовать, как ветер берет тебя за плечи,
напоминая, что смерть
дарует яростную падшую свободу
от оков постоянного,
продолжающегося присутствия,
и что в конце
те, кто покинул нас,
могут более не нуждаться в нас
со всеми нашими слезами
и попытками
измерить глубину потери,
и что смерть, по сути,
дело очень личное
и неприкосновенное,
совсем как та их жизнь,
которую ты совсем не знал.
И еще — ужасно тревожно
осознавать, что радость
и восторг
возможны и без них.

И что сами по себе они,
на самом деле, рады
отпустить весь этот застой и
заключенность,
необходимость жить, как узник,
просто потому, что ты хотел,
чтобы все остались нелюбопытными
и счастливыми в твоей любви,
и не искали бы ключ,
и не хотели бы отпереть замок
и уйти,
как ветер,
не нуждающийся в тебе,
не подчиняющийся тебе,
неназываемый,
свободный.

Она прислала мне письмо
из посмертия
и я помню
какой счастливый свет
лился на конверт
когда я сел
на ее скамью
у задней двери
возле розового дерева,
удивляясь, что письмо пришло
и гадая, что в нем,
поднял взгляд вверх,
прежде чем открыть его
и смеялся про себя
в молчаливом ожидании.

«Дорогой сын, пришло время
мне оставить тебя.
Боюсь, что те слова
которые ты привык слышать
я больше не смогу тебе сказать,
они ушли в мир
и там перемешались,
и теперь я больше
не могу быть ни их единственным
изначальным автором,
ни тем, кто сказал их
в последний раз.
Теперь
слова материнской любви
ты сможешь услышать
только
из собственных уст
и только тогда
когда скажешь их тем
кто придет
и будет стоять перед тобой
лишившись мамы.

А я должна
оставить взрослость
и радостно врасти
в новое детство.
Ты должен понять,
что это ученичество
требует от меня
невинности,
очищения от всего
что я когда-то держала в руках.

Я знаю,
что твоя щедрая душа сможет
отпустить меня,
и в конце концов ты будешь счастлив
узнать,
что мой Бог оказался истинным,
и теперь,
любив вас всех так долго,
я нашлась
в бескрайнем милосердии
Матери, которая любит меня.

P.S. Все твои предчувствия были верны».

Когда она умерла, я пошел и сел у реки
в Бёрнсолле, под знаком «Красного Льва»,
где мы когда-то сиживали, и нам было хорошо сидеть рядом,
поверх кружек посматривая на мост и на реку за ним.
И мы не считали возможность просто так сидеть рядом
чем-то особенным, то чуть ближе друг к другу, то чуть дальше,
легко смещаясь в границах наших личных пространств —
тоже само собой разумеющихся.
Просто два человека вместе,
еще живые,
то разговаривают, то молчат, то шутят.

И я подумал, где она сейчас
в каком сияющем нигде
а я остался тут
забрасывать удочку
туда, докуда прежде мне не удавалось,
и леска чертит дугу на фоне неба
— которого она не видит —
остался
в сильном потоке забрасывать удочку,
чтобы поймать движение или проблеск,
просто воспоминание
в движущемся зеркале, —
и впервые почувствовал, как крепко
может ухватить тебя
чистый
поток отсутствия.

Так странно было
выскользнуть
в этот поток
из трудами добытой
зрелости,
почувствовать себя
брошенным,
и провисает леска,
и нет моста,
земля плывет,
и замерла река,
крючок мой зацепился
за ничто,
и больше нечему
в текучем мире
цеплять, хватать,
удерживать, тянуть.

Помнишь, той зимой огонь в камине,
день за днем, как будто угли в пламени кто-то держал
в невидимых руках, потому что, как я сейчас
это помню, мы как будто и не отрывались
от разговора. В тот год, когда я только вернулся
с островов, всю зиму мы разговаривали, а огонь горел.
Ты наклонялся чуть-чуть вперед, к теплу, удерживая
ладонь на весу, как я сейчас над бумагой, так что
жар от огня собирался в чаше твоей руки,
а между бровей — упорная морщинка, когда
ты удерживал внимание на вопросе, чтобы он четко
сформулировался в твоей голове — и чтобы
ты почувствовал, что он начал расти и во мне.

Снаружи, в долине Огвена
дул ветер и деревья гнулись,
дождливый холодный ноябрь, ночь за ночью,
мы становились невосприимчивы к небу над нами,
сидя бок о бок, чтобы было теплей,
как овцы на ферме, притулившиеся по двое или по трое,
жались к стенам сарая и к покрытым инеем склонам.
Мы сидели лицом к огню, но спины, как овцы,
подставляли холодному ветру. Внутри, наш разговор
с трудом боролся с этой темнотой, под постоянный
аккомпанемент дождя и града.

Той зимой, которую мы вместе провели
у бесконечного огня в камине, все, о чем
мы говорили, казалось важным и необходимым.
Я как сейчас вижу, ты стоишь у кухонного стола,
оглядываясь на меня через плечо,
и в левой руке у тебя — заварочный чайник,
а в правой — чайник с кипятком, и ты
жестикулируешь ими, продолжая доносить свою мысль,
и с последним шагом в умозаключении
с удовольствием прикрываешь заварку крышечкой.

Ты тогда говорил, что хочешь знать,
был ли искренен Блейк, говоря о встрече с ангелами,
или же он преувеличивал, опираясь только на интуицию
о том, что мы можем общаться с иными мирами. Тогда,
в молодости, мне нравились бурные обсуждения,
но сейчас, вспоминая об этом, я чувствую
будоражащие, до мурашек, возможности,
открытые в этом вопросе, который ты повторял не раз.
Ответ «да» или «нет» на него сейчас
имеет огромное значение, и ты стоишь
посреди моего прошлого, как будто
перегораживая мне путь в будущее
и ищешь во мне правду,
которую я еще не готов знать.
В той кухне ты продолжаешь
говорить, а я, вспоминая тебя год за годом,
всё слушаю.

А тогда, я помню, почти все время
я вдохновенно говорил, а ты
слушал так сосредоточенно,
ночь за ночью, и вот к январю
наше ноябрьское знакомство
потихоньку превратилось в крепкую дружбу,
и я помню, как однажды в полночь
мы оба поняли, что это — особое
товарищество на всю жизнь,
и мы смеялись, поднимая
подмигивающие бокалы, и на фоне ветра,
завывавшего в ветвях деревьев, мы стали
сравнивать строки, которые каждый из нас
заучил когда-то сам по себе,
и лица наши светились в равной степени
от выпитого бренди, от бравурных строк Блейка
и от огня в камине.

В короткие промежутки между ливнями
мы выходили погулять в холмы,
варили яйца (которыми героические куры
снабжали нас) ровно до той степени,
которая, как мы были убеждены,
поможет начать день с наилучшей, правильной ноты.

В морозном воздухе едва был
намек на весну, и мы, забившись в самый подпол
зимы, укрывшись от треволнений мира,
прожили там все лето нашей дружбы. Оно было,
как я понимаю сейчас, слишком коротким,
как осталось в моей северной памяти, слишком замкнутым
на том, кто тебе дорог, не связанным
с настоящим временем, и слишком, слишком
редко я вспоминаю о нем.

После него — всего лишь несколько призрачных
воспоминаний о тебе есть у меня,
о том, как последние лучи солнца
ложатся на красный сентябрьский уэльский кустарник,
и прямо у самого гребня у Тан-и-Гарт
я вижу твой силуэт, ты быстро уходишь
и вот исчезаешь совсем.

Я проснулся сегодня, и эти

воспоминания были подсвечены в моем разуме,
и сейчас, когда я припоминаю их, я чувствую
жар того огня на своем лице, и я невольно
бросаю взгляд через пустой камин, ища тебя.
Глаза полузакрыты в сосредоточении, лицо приподнято,
так я тебя навечно вижу, обрамленного пламенем,
и до сих пор не могу сказать, это твой
серьезный ангел посещает меня из далекого прошлого,
из воспоминания, или же
он стоит прямо рядом со мной. Ты там настолько полно,
в том времени, что мое настоящее —
как мертворожденный ребенок, замерло, пытаясь вздохнуть, ожидая,
пока ты закончишь фразу.
Так странно, что ты лишаешь меня движения,
ведь ты всегда говорил, что каждый
уголок творения поет о своей живости,
обращаясь к нам на языках, которые
учить нам страшно.

Память убеждает меня,
что сейчас
ты так же жив, как и тогда, и я с одной
стороны огня, а ты — с другой, вот только этот
огонь отделяет мою жизнь от твоей смерти. Он освещает
мое лицо, твое, и в твоем я вижу, что мой страх,
что когда-то и мне придется совершить переход
в твою отдохновенную обитель,
непонятен тебе и тревожит.
Ты хочешь понять мой страх, и в моем лице ты видишь,
что меня необходимо еще убеждать.
Я чувствую, что глубина твоей дружбы теперь,
когда ты ушел, ведет к ужасным последствиям,
заставляет меня думать о будущей жизни.
Ты заставляешь меня тосковать о будущем, в котором
наше прошлое-вместе все еще живо.

Я кладу на стол ручку
и оборачиваюсь к тебе, чтобы услышать
твое воображаемое приглашение.
У опустевшего холодного камина я пытаюсь
снова довериться нашей дружбе,

и этим утром
я верую, что где-то
мы с тобой
сидим у огня, надежно
укрытые от ветра
любого
прошлого или будущего
исчезновения.

Когда я открою дверь,
ты будешь стоять за ней,
такой же ощутимо настоящий, как и всегда,

и за плечом твоим —
силуэт холмов, по которым
ты так любил гулять,

а на губах —
невысказанное приглашение,
и вот уже
оно превращается в улыбку.

Ну, и, конечно, я пойду с тобой
гулять и разговаривать, как и всегда,
пока закатная роса
оседает на ветках деревьев,

пока мы не придем в место,
отмеченное молчанием,

то, откуда дальше ты должен идти один,
без меня, в другую
дружбу, в иное невидимое

супружество, к которому мы оба
готовились и к которому
ты призываешь меня,

оборачиваясь
и глядя назад
с верой,

чтобы мне снова тебя найти.
Твое лицо, руки твои, слова,
все — прощание

и будущее приглашение
путеводная звезда за твоей спиной —
мне за ней следовать —

и необъятные небеса,
в которые мне предстоит
раскрыться. Под этим небом

ты оставляешь меня
догадываться и робко
вспоминать о любви,

с которой ты пришел
на нашу первую встречу —
и ушел с последней.

Дважды теперь

ты обручил меня
с будущей жизнью.

Джоэл, благослови тебя Бог, ты был
безумен, точно Мартовский Заяц,
но в ту тяжелую зиму, когда
я встретил тебя, ты внес
весенний аромат тонкого понимания.

Я думаю о том, как всякий раз
твои речи были длиннее,
чем их названия,
они были ученичеством у судьбы, диалогами
с предназначением,
всегда убегавшими на два шага вперед
от простого объяснения.
На сцене или за столом,
страстно развивая тему,
ты делал ее очень личной,
превращал ее во что-то,
что мы забыли
или чему уделили недостаточно внимания,
во что-то, чего мы могли бы коснуться снова,
если бы кишка у нас не была тонка, —
прозрением или оскорблением,
ты заставлял нас
сдвинуться с места,
ты доверял дружбе
именно потому
что относился к ней без пиетета, ты знал,
что та же крепкая нескладность,
которая может разорвать связь,
может и усилить ее, углубить,
создать заново, и превратить в прочные узы
для тех, кто способен ее почувствовать.

Джоэл, я думаю, что больше
всего на свете я люблю хорошую беседу,
и я буду
скучать по тебе,
мир, в котором ты работал,
не был способен тебя приручить,
ты стоял на границе, которую
мы так хотели забрать себе.
И сейчас, когда я думаю о тебе,
я вижу, как ты стоишь там сейчас,
отказываясь поддаться,
шутишь, но не сгибаешься,
заставляя Бога понять,
как именно он нас предал.

Мы принимали это в тебе,
потому что ты всегда доверял
этой опасной грани в разговоре,
диким заявлениям, этой
«а катись оно все к черту» природе существования.
Тебе было плевать, как раз потому что
тебе было вовсе не наплевать.

Твоя страстность была большой честью для нас.
Ты был как Уолт Уитмен нашего мира
и я салютую тебе, благодаря тебя
в стиле, необходимом в твоей вере.
Я представляю тебя, как будто
ты стоишь за моим плечом,
заглядывая в то, что я пишу,
чтобы подвести итог, сказать последнюю
фразу перед уходом.
Какую-то безумную,
дикую,
вольную
правду.

Как будто бы
насыщенный зеленый
цвет долины —
это остров,
связанный и удерживаемый
речным потоком
камня,
и когда под летним дождем
белый известняк
становится черным,
а зелень долины
становится белесой по краям,
вот этот темный
отражающий
скальный отблеск
превращается
в сияющее обрамление,
в котором самый центр долины
обретает
глубокий изумрудный цвет.

Это единственное
известное мне место,
звучащее одновременно
лугами и пустыней,
вбирающее в себя сушь
и зимнюю слякоть;
пористая почва
прощает все стихии:
белое и черное,
влажное и сухое,
богатое и бесплодное, —
она как супружество людей,
где одна рука
поднимается в доброжелательном приветствии,
а другая непроизвольно сжимается
на рукояти спрятанного ножа,
чтобы суметь защититься от чуждого.

Как будто бы кто-то сказал тебе:
на этой земле
ты познаешь
то же гостеприимство
и изгнание,
что и в тех обетах,
которые ты даешь
другому человеку,
ты пообещаешь себя,
и унизишь себя,
и снова найдешь себя
в соитии противоположностей,
ты будешь пасти себя
на живой зелени
и на голой скале,
ты найдешь
утешение в странности
и молитву
в одиночестве,
ты будешь горд,
свиреп и
даже одержим
в своем незнании,
и ты будешь двигаться вперед
в любое время
своей жизни
и своей смерти
пока
твое одиночество
не станет равным
испытаниям,
которые ты назначил
сам себе.

И тогда эта земля
снова станет
той землей,
которую ты вообразил себе,
увидев ее впервые,
и эти брачные обеты
могут стать
снова и снова
местом, где
ты можешь жить,
как сама эта
грубая и нежная
земля
в каменной чаше
горизонта,
обнимающая тебя,
и всегда — необъятная для тебя,
странно прекрасная
на расстоянии.

Сейчас над озером
сияющий неровный
лет лебедей,
они вылетают из-за горы,
и каждый
рассекает грудью
порывы
влажного закатного ветра.

Они тревожат
поверхность вод
лишь на мгновение,
замедляясь,
и сразу складываются в три
обретающих устойчивость
воплощения
дрейфующей
белизны,
ветер теребит
и приподнимает их перья,
налетая то с той стороны, то с этой,
а шеи их выгибаются
столь знакомой нам
дугой
достигнутого довольного спокойствия,
и глядя
на свои отражения
лебеди инстинктивно понимают,
что прибыли.

Они плывут по широкой кривой
по зимнему озеру,
и холод воды
делает
их отражения
очень четкими,
как изящные изображения
на посеребренном фактурном фоне,
как будто потрепанные,
почти позабытые
герои
возвращаются домой,
чтобы обрести покой
и счастье.

А я стою
на холоде
на берегу озера
и смотрю,
неловкий и зачарованный,
наблюдая
из своей спотыкающейся человечности,
как они едва касаются
тревожащих стихий,
воды и воздуха,
и вместо того
тревожу сам себя
старинными историями
об их скитаниях и возвращениях,
о разлуках и встречах
тех, кто остался верен и жив,
и вспоминаю,
как каждое лето
мы ждем
этого радостного момента, когда
позади лебедей,
в следе рассеченной волны,
по озеру поплывут лебедята.
Но в первую очередь
мы заполняем
их путь
нашей собственной
мифологией изгнания,
историями,
как братья
оказались
заключены
в белое оперение,
и только
помощь сестры
может спасти их.

Нам почему-то необходимо
описывать,
как они летят
над бурным морем,
девять лет в одну сторону,
а потом девять лет в другую,
и все, что случилось потом,
чтобы нам не умереть
от холодного, неподвижного
одиночества,
заключенного в историях,
которые мы приписали им,
и в их возвращении домой,
их страстная
зачарованная любовь
к новым горизонтам —
более не нужная, —
то, как они царят в небе,
как будто подменыши
из волшебной страны,
и когда
они опускаются
на поверхность озера,
эта магия становится реальной,
земной,
их обретенные отражения —
не просто
новая плоскость,
но глубина стихии, которая
держит их на себе.

Граница, на которой они обитают
в воде или в воздухе,
вновь становится
обретенной свободой.

Дар нам — мочь знать
это белое перистое отражение,
осененное благодатью
и совершенно безмолвное
как разговор
между неизменным, оформленным «я»
и отсутствием «я».

Темная желтизна первой лисички
под грубой стеной еловой коры
золотом просвечивает в подлеске,
и светится взгляд, и благородно парит воображение.
Все ждут завтрака, и вот я приношу
эту шелуху и эту святость
только что росшего и только что найденного.

Белые тарелки расставлены на столе,
на каждой из них — яркие омлеты
лежат спокойно, источая ароматный пар,
— за яйцами мы ходили на ферму к другу —
и там, внутри, между слоями омлета лисички
устроились в своем промасленном гнезде,
с базиликом с последних пряных стебельков
из сада уходящего лета.

Совершенство — это земля, тонкая и хрупкая, как лед,
которая едва выдерживает наш человеческий вес;
один неверный шаг — и сквозь трещины
вольется чернота из-за края. И в этом совершенстве
никто не смеет упомянуть
воды пролива Саратога-Пэсседж за окном.
Никто не говорит о нашем нынешнем счастье;
хотя последнее умершее столетие тщеты и горя
только-только выпало у нас из руки.
За окном дети играют и носятся, одевшись в чужую одежду.
Вот девочка запрокидывает голову и смеется
в солнечных лучах, а рукава рубашки, что на ней,
волочатся по земле. И мы смеемся тоже, свидетели,
ведь в этот миг среди времен мы счастливы,
как эти дети и все, кто был до них.
В их счастье бытие все еще выдерживает наш вес.
Новая аристократичность — быть вне времени.

Господи, я подмела и протерла, но все же
ничто не сияет так, как должно, к пришествию Твоему.
Под раковиной, вот, мышей расплодилась туча,
ну так время такое — пора как раз и плодиться им.
Скажи, что мне делать? И белки
под выступом крыши прогрызли себе
сквозь стену внутрь неровные ходы, ну так как раз
время такое, когда очень им нужно убежище.
Что мне делать? Вот енот, хромая, проходит на кухню,
мимо пса проходит, а пес похрапывает во сне.
Енот открывает буфет, кот обнимает подушку; что мне делать?
Падает свежий снег, укрывает двор так красиво,
и лис на дорожке среди двора стоит, красивый, и дерзко смотрит на дверь.
И все же я верю, что Ты сегодня придешь ко мне, Господи. Ведь я знаю, Ты слышишь,
когда я разговариваю с лисом, с продрогшим диким гусем, с котом,
с воробьем, с заблудившимся псом, — я всегда разговариваю с Тобой.
Повторяю с утра и весь день: «Заходи, заходи же».

Есть мгновения, которые так и просят: хотим сбыться!

Например, сказать человеку, что его любишь.
Или раздать свои деньги, все, разом.

Ведь сердце твое бьется, правда?
Ты же не в цепях, правда?

Унизительно поддаваться осторожности,
когда твой порыв мог бы спасти жизнь,
в том числе, возможно, даже твою.

Не те, кто говорит: “Я буду
в любви вести себя умно и осторожно”,
не те, кто говорит: “Выбирать
буду медленно”,
но только те влюбленные, кто
сам не выбирал, но чувствовал,
что избран чем-то невидимым,
могучим и неподконтрольным,
прекрасным, и, возможно, даже,
и неприемлемым, —
только те знают, о чем я говорю,
когда говорю о любви.

Я только что сказала
тебе
что-то смешное,
и в ответ —
твой чудесный хохот.

В такие дни
солнце плывет
назад к востоку,
а свет на воде
мерцает,
кажется,
как никогда.

Я не могу вспомнить
каждую нашу весну,
я не могу вспомнить
все, что было, —

за эти годы
было
столько всего!

Что слаще —
поцелуи по утрам,
или вечером,
или где-то между?
Я знаю только

что где-то тут
должно быть
“спасибо”.
И если я

не найду
для него идеального места,
пусть будет тут.
Спасибо, спасибо!

Нет конца тому, как сложно любить тебя,
нет из этого возвращения.
Нет ответа, нет возможности из этого выбраться.

Но это и есть единственный путь любви, правда?
Это не детская площадка, это
земля, наш рай, до поры.

Потому я и отдаю предпочтение
всем темным, мрачным, внезапным
перепадам моего настроения

что держат тебя
в центре моего мира.

И я говорю телу: худей еще.
Пальцам говорю: напечатайте мне красивую песню.
Сердцу говорю: жги!

Сегодня утром на зеленом поле
два пересмешника
кружились и кидали
в воздух
белые ленты своих песен.
А я не нашла ничего лучшего,
чем слушать.
Я серьезно.

Давным-давно в Греции
старые супруги
пустили к себе в дом
странников,
которые, как оказалось вскоре,
были и не люди вовсе,
а боги.

Это моя любимая история:
старикам было почти нечем
поделиться с гостями,
кроме своей готовности
быть внимательными, —
но за это боги
полюбили их
и благословили.

И когда они вознеслись
из своих смертных тел,
как миллионы сверкающих капелек
над фонтаном,
свет коснулся всех уголков
старого дома.
Старики, потрясенные пониманием,
поклонились —
и все же не попросили ни о чем,
кроме той тяжелой жизни,
которую уже жили.

Боги взмахнули
своими огромными крыльями,
и, исчезая, улыбнулись.

Что бы это ни было,
чем я должна была быть
этим утром,
что бы я ни сказала,
что собираюсь делать, —
я стояла на краю поля,
я бежала по своей душе, как по дому,
открывала ее темные двери,
выглядывала из себя наружу,
слушала.

Много лет по утрам я пила
воду из Черного пруда.
Воду с привкусом дубовых листьев,
а также, без сомнения, утиных лапок.
И всякий раз она утешала меня,
вспоминавшую о высохшей чаше
из очень дальнего прошлого.
Что я хочу сказать?
Прошлое в прошлом,
а настоящее — это именно и есть жизнь,
и ты, дорогой гражданин,
способен выбрать,
чем она будет.
Так что иди к пруду,
или к реке своего воображения,
или к гавани своей тоски,
и коснись губами мира.
Живи
свою жизнь.

Я беспокоилась. Много. Будет ли сад расти,
будут ли реки течь
в правильном направлении,
будет ли земля вращаться так, как ее учили,
а если нет,
как мне это исправить?

Была ли я права, была ли я неправа, простят ли меня,
смогу ли я в другой раз сделать лучше?

Смогу ли я когда-нибудь петь? Вот, даже у воробьев получается,
а я, ну, бездарь — бездарь и есть.

Я постепенно слепну? Или мне это только кажется? Будет ли у меня
ревматизм,
столбняк,
деменция?

И, наконец, я увидела,
что беспокойство не приводит
ни к чему.
И завязала с этим.
Взяла свое старое тело,
вышла утром из дома
и пела.

Медитация — занятие древнее и достойное, так почему бы мне и
не сидеть, каждое утро моей жизни, на склоне холма,
глядя на сияющий мир?

Ведь восторг, если уделить ему должное внимание, —
это подсказка, не менее важная, чем хаос и мерзость запустения.

Можно ли
страстно откликаться на справедливое, на идеал, на тонкое и возвышенное,
на священное,
и при этом не посвящать себя никакому труду, никакому служению?
Я так не думаю.

У всех свершений есть завязка, у всяких последствий — история.
Любая доброта —
плод когда-то посаженного семечка.
Мысль — бутон сияния. Благая весть
света — перекресток, выбор
между бездеятельностью и действием.

Воспламенись — или исчезни.

Если ты сильная женщина,
защищай себя от тех вредителей,
которые захотят пожрать твое сердце.
Они носят все маски всех земных карнавалов,
притворяются виной, возможностями, ценой, которую приходится платить.
Они расковыривают душу, стремятся своими взглядами, своими стонами
пробурить скважины до самых глубин магмы твоей сути,
не для того, чтобы обогреться твоим огнем,
а чтобы затушить твою страсть,
сложность и богатство твоих фантазий.

Если ты сильная женщина,
знай, что в воздухе, который питает тебя,
есть еще паразиты, оводы и мошка,
которые хотят забуриться в твои сосуды
и питаться всем надежным и великим в тебе.
Не теряй сострадания, но берегись
того, что лишает тебя голоса и слова,
заставляет тебя прятать, кто ты,
вынуждает становиться более пресной,
обещая тебе земные царства
в обмен на твою спокойную, уверенную улыбку.

Если ты сильная женщина,
готовься к битве:
научись быть одна,
засыпать без страха в абсолютной тьме,
выбираться из бурь, не завися от чужих спасательных кругов и веревок,
плыть против течения.
Укрепляй себя в залах рефлексии и интеллекта.
Читай, занимайся с собой любовью, строй свой замок,
окружи его глубокими рвами,
но пусть будут широкими двери и окна.
Самое главное — взращивай огромные дружбы,
чтобы те, кто рядом с тобой и любят тебя, знали, кто ты,
чтобы в твоей комнате был круг очагов и жаровен,
неугасающее горнило, чтобы мечты твои не остывали.

Если ты сильная женщина,
пусть будут защитой тебе слова и деревья,
призывай на помощь память древних женщин.
Пойми и дай понять, что ты — магнитное поле,
притягивающее все скрежещущие негодные гвозди
и смертельную ржавчину всех кораблекрушений.
Утешай тех, кто приходит, но прежде всех — себя.
Соблюдай дистанцию.
Создавай себя. Береги себя.
Пусть будет твоя личная сила твоим сокровищем.
Защищай его.
Твори его для себя, ради себя.
Прошу тебя об этом от лица нас всех, сильных женщин.

Я, наконец, вступила
в брак
с самой собой
сказала себе «да»,
на столько лет запоздавшее
сколько лет я страдала
выразить невозможно
плакала
хоронила себя заживо
потому что любовь всей моей жизни
я
не звонила себе
не писала себе
не приходила к себе в гости
а иногда
когда я набиралась мужества
и обращалась к себе
и спрашивала: «Привет, как я себя чувствую?»
я сама себя отсылала прочь
и наконец внесла себя в черный список
тех, для кого меня никогда нет дома,
потому что они обижают
унижают
преследуют
загоняют в угол
и в конце концов
мне даже не пришлось делать вид
когда я дала себе понять
что я себе не нужна вовсе
и тогда я перестала себе звонить
звать себя
и с собой разговаривать

И столько времени прошло
с тех пор,
как я себе стала совсем чужой
и я спросила себя
сколько же я с собой не разговаривала
помириться
надо попробовать помириться
и тогда я позвонила себе
и подошла к телефону я
и я не могла поверить
что столько лет, а оно все не зажило
все еще кровоточит
и тогда я себя спросила: «Эй, это я?»
«Я, — ответила я, и добавила, —
давно я о себе от себя ничего не слышала,
может, зайду к себе в гости?»

И я сказала да,
и мы встретились, и было
мне с собой спокойно и хорошо
и себе со мной тоже
так что так вот
изо дня в день
мы с собой поженились
и теперь даже смерть
меня с собой не разлучит.

перевод дарьи кутузовой